Quasi, все может быть, я тоже не видела))
Может быть она и осознанно двигалась, видев цель – фляжка. А тогда судья большой молодец, что не спаивает молодую девушку.

Кстати, насчет судьи в той сцене. Ведь ему было ... ни горячо, ни холодно от происходящего. Ну, был чиновник, ну не было чиновника, не свою дочь замуж выдавал. Ну, прогнулся чуток , проблема-то. Пусть вон Городничий переживает. И на девушку насмешливо не смотрел, как это было в прежнем «Ревизоре», а может тоже не видела, а может быть и нужно было смотреть... чтобы была комедия под названием «Ревизор», а может быть достаточно насмешки над Городничим... не знаю.
Впрочем, в белом платье и фате, потерянная в пространстве-времени, на нее нельзя смотреть укоризненно и тем более насмешливо. Еще минуту назад она светилась и вдруг раскрошена в пыль.

а я о Марье Антоновне
Еще одно "может быть" в дополнение к фляжке. Из этих "может быть" увиденных, полувиденных, недоувиденных мы складываем спектакль.

17/02/2010 продолжаю, часть 3
Хлопов... многое осталось... Лука... Лукич... Санников... смотритель училищ... ээээ… нууууу. Вооооот ))) Наверное он отвечает за это тот самый гротеск в стане чиновников, то слишком расчувствуется, то переволнуется, что аж до песни дойдет. Но как, же Санников это здорово делает. И эти перегибания не режут глаз. Они удивляют, заставляют улыбнуться. Вобщем-то странная режиссерская идея, но как ни странно материализуется потрясающе. Поятия не имею как актер это чувствует, но чувствует тонко.
Санникову вообще подвластны удивительные вещи. Например, в «Куклах». Какой он Крохобор? Один из немногих персонажей о которых мне очень сложно сказать откуда-куда-зачем-что-и-как. Но, посмотришь что и как играет Санников – точно – вот такой он Крохобор, удивленно смотрящий на руки, которые зачем-то нужно друг другу протягивать (на словах Херувима) или подсчитывающий «убытки» и принимающий решение спонсировать переворот

Квартальный (Астапенко)...теперь, когда его укоряют в том, что он ложечки в сапогах тырит он стоит не в глубине сцены, а впереди. И переживает свой «позор» одергивая сапоги то ли виновато, то ли с настроением – а вы сами будто не тырите ложечки. Кстати во многом сцена похожа на сцену из «Женитьбы», когда «буду разговаривать как отец с сыном». Сын в данном случае – Квартальный, который как двоечник опустив голову слушает отца – Городничего.

Бобчинский и Добчинский... в целом все как и раньше. Кажется у Кириллова ... в смысле Бобчинского несколько новых точек в тексте появилось, которыми он словно подытоживает сказанное кем-либо в данный момент.

Про оркестр вообще ничего сказать не могу, так как сидела далеко. Но пока оркестранты – первые зрители спектакля, но не его участники... активные участники как бывало прежде.

Городничий (Леушин)... ну пока на это можно смотреть. Местами, конечно, плакать хочется, вроде пантомимы Александр-Македонский-на-коне-прискакал-и-сломал-стул или диких судорог, когда пришли купцы. Городничего отчего-то так свело и согнуло, что казалось парень сошел сума от рухнувшего на него счастИЯ, собственно Марья Антоновна, удивленно поглядевшая на папашу, явно подумала также.
Сначала вроде бы городничий, а потом натуральный подкаблучник (что-то типа этого у нас в «Чайке», во всяком случае, на первом показе было так, может еще изменилось, а если нет, то модель  «Аркадина-Тригорин» теперь еще и в «Ревизоре» будет). Все-таки Городничий-Афанасьева генерал не по званию, а по сути. Замужество дочери – это лишь документальное подтверждение того, что уже есть давно. Нынешний Городничий пониже «рангом» будет. Мне сложно принять такого Городничего, потому что тогда вся библия нафик совершенно не укладывается бОльшая часть спектакля до момента, когда ... начинаются сцены Анны Андреевны, там уже недвусмысленно показано, что город держит она. Но если Городничий не может держать в руках чиновников, как быть с началом, где он их откровенно пытается строить и навести лоск в городе...? Почему это делает не сама Анна Андреевна? И почему в конце нужно скатываться к мелкому Городничему? Почему они на равных не могут держать город, так сказать стОить друг друга?

Анна Андреевна (Иванова)... Под нее сделано несколько сцен в финале, чтобы она тоже могла посолировать. Причем все сделано так, что приходя впервые на спектакль, будешь поражен игрой актрисы. В последних сценах Анна Андреевна стоит по центру и командует – эти направо, эти налево, а жить будем в Питере (кстати, такой мысли у Городничего вообще нет. Он лишь удивленно поддакивает - В Питере? Ну да...) И уже кроме ее красного платья ничерта не видно. Когда она заполняет цветом все пространство и начинает громко толкать властные речи, остального просто не существует и не потому что Иванова суперкакиграет, а потому что все остальное «забито» громким голосом и цветовой гаммой, вместо игры. Нормальное такое физическое воздействие. Это вам не красный шарфик Джулии Ламберт это покруче будет. И как бы не играли остальные, в казалось бы достаточно цветных одеяниях, они не просто таят, они исчезают. В какой-то момент все чиновники выходят и стоят поодаль. Их невидно вообще. На первом плане красное пятно, которое занимает все пространство. И сделать эти чиновники вряд ли что-то смогут (хотя конечно как знать). Да, кто не в первый раз сумеют заглянуть на задний план, а когда впервые взгляд цепляется за то, что выставлено, а выставлено в центр сцены красное глянцевое пятно и больше ничего нет, ни-че-го. Какой уж там «Ревизор», какой там Гоголь.
С чего такое гениальное решение.... Если только остальным тоже со временем сделают что-нибудь глянцевое, а не совершенно матовые пальто.
Кстати, интересно виртуальная передача письма сохранится или все-таки Бобчинский (или Добчинский, кто там письмо от Городничего приносит) станет подходить к А.Андреевне и вручать письмо «личновруки». Как знать. Побьются, побьются да перестанут, потому как актрисе явно неудобно с самого первого ввода неудобно (и прежний костюм тоже был очевидно неудобен, а новый типично для Ивановой, но «неудобен» для спектакля, но все это сугубо имхо. Так есть, значит так правильно)). Быстро выудить письмо не получается. А поиски очков в декольте забойно выглядят – где-то там по кругу рукой шарит. Патерялысь в закромах))) Но разве может что-то затеряться у той властной женщины, какой она становится к финалу? Как-то не очень складывается в отношении А.Андреевны начало и финальные картинки. Начало – нормальная, обычная жена чиновника из глубинки. Грубые очки, я так думаю, для «ха-ха». Потом она переодевается в яркое. Здесь два варианта: безвкусица в переборе выбора одежды, либо крутизна с претензией на Петербург и звание царицы. Если первое, тогда начало покатит с очками и прочим. Если второе, а то, что происходит после того, как Хлестаков уезжает именно указывает на второе, тогда очки нефтему как-то.

Отредактировано rrr_may (2010-03-17 17:20:43)

30/09/2010
Финал «Ревизора» вернулся к нам из Витебска. Если коротко, то - йехтыжнифигасебектожмогтакоеожидать!!!
Чтоб немая сцена стала вот такой вот. Ну не получалась она – Чему смеетесь? - Над  собою  смеетесь!.. – а не получалось смешно или хоть как-то, никак. И не смеемся и не печалимся, мы тут на вас смотрим. В общем, не срасталось. И вот пожалте
Зритель, зверь специфический и видит то, чего даже нет на сцене. Ща расскажу.
Итак, финал - наглые памятники сидят по центру Городничий, к нему со спины подходит Ревизор (впрочем, это уже не Иван Александрович, и не тот другой чиновник из Петербурга), стоит за спиной и смотрит на то, как Городничий «мечтает». Фунт молчания, кило презрения, даже два кило. Быть может там насмешка, укор. Не знаю, там много всего можно «придумать». Он оглядывает Городничего и молчит, а молчание как-то тяжелеет и тяжелеет. В этот момент на потолке через все пространство загорается неоновая надпись – ВРБ ТАЛАНТИЩЕ – Очень красивая надпись сцена. Все случившееся, порой, настоящее, порой какое-то откровенно картонное, вдруг соединилось вот здесь. В одном единственном взгляде и молчании, которое как паутина окутывает всех остальных помещиков и все остальное. И это дурацкое выбеленное лицо Хлестакова, вдруг обрело смысл, да, даже какие-то нескладные в этот раз перепады его настроений тоже сюда впихиваются. Где было настоящее в Ревизоре, в Городничем, в помещиках, где было «типичное», где был театр, а где зеркало. Городничий одергивает себя и готовится снова к игре с очередным чиновником. Вновь сначала, по кругу и ни конца, ни края. Даже немного страшно. Это что ж вся жизнь такая – околоревизорская пляска. А этот Ревизор оглядывает зал, и прямо даже вот почти еще чуть-чуть и пристыдил бы, стала бы перебирать в уме «грешки». Осип облачает его во фрак и Ревизор без тени эмоции на лице уходит, и вслед почти спрашиваешь – а нам то, что делать, как быть? Осип поворачивается и несколько секунд с насмешкой осматривает оставшихся. Не, ну хватит уже, уже стыдно, все, все. С размером свечки, чтобы грехи отпустили определились, ща побежим ставить.
Невероятно красивая и сильная точка. Собственно после спектакля она осталась слишком ярким воспоминанием, на фоне спектакля, который ... ну не всегда срастался.

9.02.2012

Я порядком задолжала этому спектаклю. Я можно сказать маниакальный зритель новой версии, который видел ее уже не раз, но так еще и  не облек свои впечатления в нечто большее, чем обрывочные фразы, для себя, на черновой бумаге. Тем временем спектакль уже меняется, а я еще того, перового рисунка, коснуться не успела. И поскольку «долгов» за мной немерено, за раз я с ними не управлюсь )). Для начала о том, что не стану дробить на вчерашний спектакль и общие мысли, о ревизоровском вранье, о сцене его упоения этим враньем.

Куда уж тут без сравнений, все-таки Антон Белов не первый юго-западный Ревизор, виденный мной, но сравнение будет пунктирным. Если у Хлестакова  Олега Леушина Петербург был мечтой и обман обволакивал эту мечту дымкой фантазий, в которых  он бог, царь и герой, то Хлестаков Антона Белова франтит враньем. Щеголяет им как петербургским костюмом. Его вранье завиток форса, этакий столичный шик. Иногда настолько прямолинейный, что в других менее гротескных декорациях обстоятельств он казался бы грубым (к примеру, будь градус ожидания чиновников и опьянение Хлестакова, выветривающегося в круговороте неправды, ниже). Хлестаков просто таки глушит пескарей, да карасей в захолустном пруду, не то динамитом, не то громкой нотой. Оценивает, произвел ли она должное впечатление и несется дальше по крутому виражу. Но его оглушающее щегольство представляет собой неровную музыку. Не победоносный марш, от первой до последней громкой ноты, а мелодию с резкими перепадами. Словно боясь окончательно добить собравшуюся вокруг него рыбешку, Хлестаков время от времени сбрасывает громкость, перемещаясь в совсем в иную тональность, более робкую, но пригодную как для поиска понимания со стороны Городничего в гостинице при первой встречи, так и для умиления своим враньем, своей петербургской безделушкой.

НЕ смена интонации порой приводит тоже к интересным результатам. К примеру, на вчерашнем спектакле, «новый-старый» Осип (Александр Горшков) изменил ритм, упав под тяжестью пиджака брошенного ему Хлестаковым, а Хлестаков не сделал интонационного шага назад (цепная реакция? )), а он его хоть и не всегда, но часто делает, говоря – «что это я вру». И все на той же громкой ноте, которой режет выдуманную правду, без заигрыванья, обрушил на начальство уездного города этот факт. Кто-то среагировать не успел, а кто успел, так просто выдохнул, причем оторопело, словно шоком последний воздух выбили – значит точно врет! А дальше в пору на колени падать и крестным знамением себя осенять, что слава тебе Господи, обошлось, но в следующую секунду выяснилось, что врет Ревизор лишь о месте положения квартиры, и от выдоха и следа не осталась. Тем более шокировать дальше уже некуда, после таких-то перепадов от жара к холоду и обратно, даже сталь закалится ) 

Ложь об управление департаментом это последний тяжелый вес, который надо взять, так чтобы дух захватило и Хлестаков его берет. Когда сам еле дыша под его тяжестью, когда налету, с размаху, в одно движение.  Как сложится. А складывается по-разному.

Сейчас эта сцена одна из самых сложных, подчас тяжелых в спектакле. В прошлой версии она не казалась мне столь непростой. Быть может от того что она была до мелочей отрепетирована, ты точно знал что произойдет в следующий момент от жеста, до голосовых модуляций: тут голос скользнет вверх, тут опустится вниз, здесь Хлестакову в голову придет идея, а затем сразу выветрится в слова и т.д. Когда смотришь спектакль один или два раза это кажется, высшей ступенью мастерства, такая четкость, слаженность, но на двадцатый просмотр, до которого редкая дура-птица долетит, это уже механичность. Пусть это не прозвучит камнем брошенным в сторону прежней версии, я ее нежно любила, за весь уездный город, а когда особо везло, то и за Городничего, и за Хлестакова. Мне до сих пор жаль, что на Юго-западе редко дают «попрощаться» со спектаклем, как неожиданный шанс сделать это в Ханое, когда менялся состав в «Ромео и Джульетте». Прощание вещь сложная и для зрителей, и, наверное, для актеров, но иногда возможности  последний раз встретиться с уходящим спектаклем не достает. Мне жаль, что не удалось попрощаться с прежней версией  «Ревизора». Со всей его легкостью и отрепетированностью сцены вранья )) Сейчас в ней нет той воздушности, она живой нерв. Организм под током, выдающей разные реакции под действием этого раздражителя. Причем Хлестаков сам создает напряжение, и сам под него попадает.  Вранье нынешнего Ревизора не линейно, оно каждый раз проживается по-новому: ищется, находится, вытекает из спектакля или наоборот подбирает его под себя. Все еще в стадии поиска ключика к замку, с совершено непредсказуемым живым Ревизором в центре. И именно от этого (имхо) сцена стала такой сложной без стопроцентного, зарепетированого счастливого билетика к зрителю, где каждая цифра это прием обеспечивающий успех у зала. Возможно, когда-нибудь это будет пятьдесят на пятьдесят – удачливый билетик и каторжная работа с отмычками не то к герою пьесы, не то к разуму и сердцу публики (на самом деле и герой и публика находятся примерно в одном месте, так что верный крючок отопрёт обоих), пока же скорее второе.