У меня не осталась цельного, законспектированного воспоминания о МиМ 15-го марта, только обрывки из интерент переписки и комментарии в Живом Журнале.. Поэтому текст получился: во первых очень длинный, во вторых отрывочный. Я понимаю тех, кому не захочется пахать целину )), поэтому сделала подзаголовки, по которым можно понять о какой роле, актере, моменте спектакля пойдет ре6чь дальше.
Вы не поверите, но…
Сложно не приукрасить, настолько выделялся этот спектакль из многих других. О нем стоит написать, и это не представляется возможным, потому что хочется пересказывать вслух, в лицах, смотреть в глаза тому, кому рассказываешь, ища там проблески веры в чудо. Все свои попытки рассказать о том, как это было, я начинала словами «вы не поверите, но…». Был «Мастер и Маргарита», интуитивно правильный при множестве «если».
Если бы Пилатом всегда был Алексей Ванин, это изменило бы многое, такого стоит ждать еще девять лет. Трудно отказаться от сравнений: его Афраний с безукоризненно прямой спиной и военной выправкой, против его же Пилата, с чуть опущенными плечами в начале спектакля и почти сгорбленной спиной в конце. Пилат Ванина несет ношу, не религиозного прозрения, а человеческой ошибки. Он не придумывает себе постамента, откуда вершит, вещает, страдает, как это делает Афанасьев, создавая патетичную, высокопарную картину, он стоит на земле и это четко ощущается. Во время их разговора с Левием непроизвольно ловишь себя на мысли, что Пилат смотрит прямо ему в глаза. Его рука на уровне сердца – «покажи мне этот папирус», прокуратор тянется к человеку, да и сам не далеко ушел от людей, вернее он старается остаться среди них. Пилат Ванина – человек, и в этом его особенность.
Первые секунды испугали, слишком часто в одной сцене находились Афраний и Пилат, Ванин подхватил нотки Афанасьева и мог бы с успехом пронести их через весь спектакль, но это было только начало. На допросе он словно трясет Иешуа за плечи, уступая дьяволу первому посмеяться над тем, что подвластно и неподвластно смертным. Пилат видел истину, видел то, что описывал Иешуа и сам оборвал это видение, как не относящееся к делу. Речь шла не об обретении веры, а о невиновности одного, возможно и не сына божьего, но заслуживающего справедливости, человека.
Пилат Афанасьева и Воланд связаны некой тайной первородного греха. Воланд стоит за спиной прокуратора, за его помыслами, суждениями и при поминании его, дьявола с рогами, всуе, довольно ухмыляется на своем заднем плане. При Пилате Ванина все иначе. Здесь Воланд заполнял ниши, щели, любое оставленное без присмотра место в душах. Он окутывал собой сцену, появлялся ниоткуда и прячась в никуда.
Этот Пилат не давит на Каифу, требуя принять его точку зрения, он подстраивается, пытается найти лазейку, не давая слову или сомнению ворваться в его безупречные выкладки. Отказ невозможен, но случается. Каифа наносит удар не по Иешуа, его удар приходится по Пилату – ведь он, всадник понтийский Золотое Копье снизошел до просьб, уговоров. Голос прокуратора перетекает в глухой, временами истошный рык, захлебывающийся злостью, безвыходностью, загнанностью. Его «все… я умываю руки» разом разрывает связующие нити. Он вышколенно объявляет приговор, как надо, у него не трясутся руки, лицо, тело, потому что его трясет не по частям, а целиком, от каждого слова, произнесенного без единой запинки как подведение итогов агонии.
Если бы Афранием был Фарид Тагиев, нам бы пришлось еще не раз удивляться и пересматривать для себя трактовку этой роли. Такого Афрания сложно было вообразить, на фоне привычного, «редкого животного» – человека чести Алексея Ванина. Афраний Тагиева – изворотливая, хитрая бестия, с легким налетом высокомерия. Гордец, цыган по духу. Он не воин и не политик, а сочетание всего, что можно при желании назвать порочным, на службе правому делу. Возникает даже шальная мысль, а не видится ли этому начальнику тайной стражи место прокуратора во снах.
Он настолько уверен в своей непогрешимости, что убежденность Пилата в том, что Иуду зарежут – серьезный камень в сторону его, прокуратора, компетентности. У Афрания таких сведений нет, и значит, быть этого не может. Его последние слова – «так зарежут, игемон?» - очевидное приглашение к противостоянию.
Пилат в Афрании не обманывается. Напротив, он хорошо знает этого гордеца и умело манипулирует его слабостью. Пилат действительно растерян, говоря, что имеет дело с человеком, не совершающим ошибок, ведь то, что для Афрания ошибка, для игемона - часть замысла. Только Афраний этого не знает. Свою повинную он тараторит совсем иным тоном - голосом, соответствующим тексту. Он передает себя на суд, по ходу дела уже вынеся себе приговор, но стоит появиться надежде в виде неосуждения со стороны прямого начальства, и лукавые нотки возвращаются к Афранию. Теперь все зависит от того, как он повернет дело дальше, а там, глядишь, и из этой передряги выкрутится, где он, Афраний, не пропадал.
Если бы Воланд всегда был Воландом, я бы старалась попасть на каждый МиМ Театра на Юго-Западе. Потому что когда Воланд Олега Леушина – Воланд, воскресить в памяти другой образ этого героя невозможно. Он именно такой, каким его видишь сию минуту, и уместить еще хотя бы одного дьявола на игольное ушко уже нереально.
Этот Воланд наслаждается тем, что он дьявол, и своим ненавязчивым инкогнито на Патриарших. И до самого конца он бережно хранит это инкогнито, получая удовольствие от игры в поддавки со смертными. Хотя догадаться можно – по безмолвной властности и вызывающим на бой миропорядок словам. Воланд сам договорился с кирпичами, что они никому на голову не упадут, а Берлиоз умрет другой смертью. А главная издевка - это предложение поверить в дьявола. Расплываясь в сладостной улыбке знающего, как правильно, черта, он не ждет, что его узнают, но, кажется, что надеется.
Первая редакция перестановок в Варьете хороша, хотя бы прищуром Воланда в зрительный зал. Левый край сцены (от нас) давно уже дьявольское место. Слегка опершись на трость, скрыв хитрую улыбку и оценивающий взгляд под тенью котелка, Воланд предлагает решить Фаготу задачку – изменилось ли народонаселение? Предоставляя своему рыцарю с задором и любопытством искать разгадку в лицах москвичей и гостей столицы, Мессир ведь не станет задавать вопроса, ответа на который не знает.
Кто сказал, что Воланд не любит людей? Пусть его «все те же…» временами звучит цинично и смотрит в зал он странно, словно ищет какие-то конкретные глаза и не находит, но что-то ведь заставляет Мессира тянуться к этим человекам, играть с ними, и даже позволять свои маленькие выигрыши. Не стараясь казаться людям своим, он и не становится для них таким дьяволом, к какому они привыкли. В нем есть предложение расширить границы и благожелательность, с которой дорога в ад станет незаметной.
Кого пригласил Кот на сцену, его или Варенуху? Варенуха смутился, не зная, идти или нет, но Дьявол был безукоризненно галантен – только после вас.
Череп Берлиоза для Воланда – наглядное пособие, на нем он доказывает и обосновывает все вышесказанное, сделанное, подтверждает себя и свою свиту.
Мессир не стал говорить с Левием, предпочтя ему людей. Он отделил зал от сцены большим, нежели низкая приступочка – вы, люди со своим добром, чтобы делали бы без нас, зла. И опять ответ Воланду известен, хотя на сей раз он действительно спрашивает. С уверенностью в себе и свите, с вызовом скрестившей руки и являющейся продолжением этого зла, за спиной Воланда. Их самомнение и наглость – компонент неоспоримой правоты Мессира и единого целого, коим они были со свитой.
Это ответ на мой вопрос: кто свита для Воланда? Они его часть. И когда все эти незаменимые составляющие зла вместе, Воланд непобедим.
Рукописи не горят, но их охватывает пламя. Воланд читает слова Мастера сквозь этот огонь, уступая право продолжить читать свите.
Предлагая Мастеру и Маргарите покой и вечный приют, он жмурится от удовольствия, словно и сам может становиться большим, черным котом, как Бегемот. Воланд уверен в том, что от такого не отказываются. А его «все будет правильно» – вбивалось в зал, с нескрываемой, усмешкой победителя. Еще чуть-чуть и дьявол бы рассмеялся.
Если бы свита, кстати, никаких «если бы»! Свита:
От спектакля к спектаклю Фагот становится все более яркой индивидуальностью.
И я настаиваю: зря Фагота убрали из центра сцены в Варьете. В первый раз получилось красивее: Воланд стоял с боку, у металлических листов, и оценивающе оглядывал публику, а Фагот держал на себе зал. Он рыскал глазами по рядам, пока тело уперлось в легкую преграду, еще чуть-чуть и она поддастся. Она, в смысле, задачка Воланда – изменилось ли народа население? У Фагота был задор и решимость решить эту головоломку, но главное ему было интересно.
В его исполнении фокус «дамский магазин» зажил новой жизнью. Фагот заигрывает не шутя, а со всей серьезностью. Он предупредителен и обходителен, к каждой дамочке подходит не только со своей улыбкой, но и собственной меркой – «только для вас, и только у нас» или «ну для вас, само собой». Руки прыгают, носятся, заманивая, аккуратно и деликатно, даром, что ли в белых перчатках. Если бы я не знала чем это дело заканчивается, точно подалась бы на уговоры этакого зализанного крысавца (через «ы» - так задумано?). Ведь он точно знает, что делает.
Бегемот, давно хочу написать это, и все не подберу верные слова. Помнится, мы с друзьями ходили в Булгаковский Дом и там случайно столкнулись в коридоре с актером Николаем Ломтевым. Конечно же, ничего в этом особенного нет, столкнулись и столкнулись, но вот что любопытно, в этом же доме проживает кот по имени Бегемот и его мы тоже видели, при этом актера и кота мы наблюдали в разное время, вместе и рядом они не появлялись, а это настораживает ) По мне так Бегемот на сцене самый что ни на есть настоящий. Кот – позитивист, у которого всегда все хорошо по определению, и как настоящий кот, он ходит, где вздумается и гуляет сам по себе, при этом оставаясь частью свиты. Игривый котища в варьете – он кого угодно убедит, что сейчас будет неглиже, ласковый котик с Маргаритой, подлезающий под ее руку, озорной котяра – с Мессиром, точно знающий, что по ушам ему не надают, а если и надают, так они быстро заживут, как на другом животном – собаке, галантный кот на балу, встречающий дам на одном колене и серьезно провожающий гостей иного толка и природы.
Это не просто кот, это КОТ.
Так же как Гелла – не просто ведьма, она может быть лишь легким присутствием, ветерком от яростной скачки свиты, а может становиться лютой, пугающей, непредсказуемой.
В ее власти одним кивком головы как взмахом волшебной палочки заставить аплодировать зрителей, а одним грозным взглядом приглушить неуместное веселье. Гелла не рождалась, она проросла из чешуйки змея и косточки от предложенного некогда яблока.
Свита, не имеющая права на существование в нашей жизни, выступала одним драконом о четырех головах.
Они становилась частью каждой реплики. «Так и надо» Воланда на невысказанные просьбы Маргариты, удостаивались улыбок: гордой Фагота - я же говорил, королевская кровь, довольной Геллы – да, мы, женщины, можем, удовлетворенной Азазелло - я сделал все как надо, поэтому все идет так, как надо, и радостной Кота - а просто радостной, потому что так и надо.
Если бы Денис Шалаев знал что такое похмелье, то сыграл бы Степу Лиходеева совсем иначе 
. Нет, я не агитирую напоить молодого артиста и на следующей день порепетировать его текст, но честное слово, если так завывать и трясти головой на утро после хорошей попойки голова таки треснет или взорвется или… в общем будет очень больно. С другой стороны у него получился милый ребенок обиженный: на весь мир, идущий пятнами, на Груню, не приходящую на зов и на Мишу. Ребенок не пьющий, а скорее некормленый или побитый злым воспитателем, его словам не сопереживаешь (сам там был, и это видел), но пожалеть хочешь, по голове погладить, маму найти. Хотя, стоп, с женским полом у Степы и у самого губа не дура, ему можно простить любую трезвенность и язвенность за Геллу. Вот когда глазки загорелись, волосики быстро пригладились и труба позвала в бой, - «девушка, девушка, а который сейчас час…?»
Если бы не было маленьких ролей, для больших актеров, сколько бы потерял каждый спектакль. Например: требованья со своего партнера по танцам в Грибоедове дачи, не в форме просьбы, а в форме настоятельной рекомендации от Жанны Чирвы. Вот вынь и положь, но дай ты мне дачу! Или растерянный, почти жалостливый шепот Рюхина при появлении Бездомного – Ваня?
Или еще один тандем в замене, когда вместо Афанасьева в роле Семплеярова на сцену вышел Валерий Долженков, с покойным блаженством на лице и огромным бантом на шее, этакий поэт Цветик из «Незнайки», вместе с женой, которую, как выяснилось на том же спектакле, зовут Стела – в исполнении Ирины Сушиной. Пока суд да дело, она успела отряхнуть его со всех сторон, каждую пылинку сдуть и властно в сторону отодвинуть с замахом – все равно ничего путного ты не скажешь, лучше я сама. Кто в этой семье генерал, ясно без комментариев, как и то, что чудо в берете на сторону бегало не зла, а непоседливости ради.
Если бы Левий нашел себя, то картинка сложилась бы окончательно. Одно могу сказать с уверенностью – Алексей Матошин не сидит, сложа руки. В первый раз его голос существовал отдельно от тела, он уходил в крик или совсем лишался индивидуальности в роли Гласа Божьего. Но забегу вперед, поскольку во втором спектакле все уже не так трагично. Разговор с Воландом состоялся, но лишь потому, что Воланд, 24-го числа прошлого месяца был трагически слаб. Сейчас Левий мечется между образом лишившегося земли под ногами мужчины и восхищенным юношей. Такое ведь тоже вполне возможно, только надо выбрать что-то одно. Либо некое решение взрослого человека, либо молодого человека увидевшего и уверовавшего, может быть даже сотворившего себе кумира. Работа не из легких, но в итоге может получиться нечто, что заставит писать целые трактаты о Левии.
Мастер, только Мастер. В тот день я поняла, что никогда не смогу решить какой из них лучше, потому что лучшего не существует. Мастер Бакалова сыграл не только свою роль, он заменил Левия. Солнце снижалось над Голгофой, и Мастер смотрел на вершину, освещенную его лучами, с восхищением собственным творением, но каждое новое слово заставляло его сжиматься в комок оттого, что народ ушел, ножа не нашлось, спасения не оказалось. Но казни не было. Рассказав о ней без единого звука, Мастер сам пытался нас переубедить – вы не поверите, но казни не было! Эта его уверенность – единственное, что заставляло отступить страх, которым он цеплялся за Маргариту, ни видя ее, ни чувствуя, ни слыша, - только, как заклинание, повторяя: мне страшно. Страх – порок, который должен был связать его с прокуратором через века. Пилат не спрашивал небеса, за что ему послано это наказание, но если бы он встал на колени, то его последние слова превратились бы в молитву.
Свободны! Когда в тот день я вышла из театра, то и знала и чувствовала это – свободны.
