Спасибо за ответ,  tomine, меня тоже этот спектакль потряс. Не знаю, на сколько это заслуга автора пьесы, режиссёра, актёров... Но это сейчас и не главное. Главное как раз - эффект спектакля.

но это настроение создали те же автор, режиссёр и актёры...

13.10.2011

Все-таки, когда спектакль долго не играют он пылится, его необходимо вытаскивать на свет Божий подышать воздухом сцены. С одной стороны до спектакля дорвались, и зрители, и наверно, актеры и каждое соло по-своему удачно, с другой стороны спектакль может еще звучать и хором, но распевки не было и от хора пришлось отказаться. Но после столь долго ожидание, встреча затмевает собой любое несовершенство.

Мне кажется, что у Ерофеева существует какая-то отдельная реальность. Для меня она отдельна, потому что я в нее верю, не столько как в игру ума, сколько как в нечто действительное, существующее параллельно обыденной реальности со всеми чудаками, странными и почти нормальными, ангелами и сфинксами Ерофеева и конечно с самим автором, так или иначе кочующим из произведения в произведение. Сейчас, после студентов Каменьковича и Крымова, и их спектакля «Москва-Петушки» эта вещь стала для меня предтече «Вальпургиевой ночи», а Веня из поэмы, оказался Гуревичем лет на …дцать моложе (мог бы им быть). Только Веня едет в свой рай на земле, в свою утопию, в свои Петушки, а у Гуревича нет этой недостижимой точки, он уже в заповеднике, в который ушли добровольно или были загнаны все, кто не смог остервенело любить жизнь. Кто оказался не приспособленным к этому, или не пожелал, или не смирился, или просто был слеплен несколько иначе, оказались в заповеднике. Кто осознано, кто нет. Психушка, водка, оранжерея с несуществующими цветами, головная боль, провоцируемая насилием и жестокостью, разные формы красного заповедного уголка. Гуревич и Прохоров в этом заповеднике чуть осознанней, как созидатели, творцы мифотворчества с выдуманными судами или дождями в Орехово-Зуево. А в мире деятелей одиссеи головообразных мечтателей фатальны.

В мире где, кажется, что тетя доктор заставит тебя так же ненавистно любить жизнь, как любит она сама, как полагается, вне зависимости от твоего желания. В мире усугублённом, законами без исключений, все заканчивается так, как должно закончиться, хотя мы и считаем что как раз так не правильно, но оно самое верное. Не в деревне, не среди высоких хлебов.… Корабль тонет с капитаном, в последнем рывке таранящем другую форму прозябания, бодрствующие в отличии от их, сновидящих. К сожалению, высокая поэма, написана низкой прозой. 

П.С. (не ко всему тексту, но к данному отрывку )) Темнота в спектакле прощупывается, она рельефна, и сумерки в душе, в мыслях,  в обществе, соединяются с физической слепотой, как симптомом отравления. Затмение, находящее на спектакль и героев перед их смертью.

Самое яркое/сильное ощущение от финала, когда Гуревич сидит на носилках и свет становится темнее-светлее-темнее словно ты сам слепнешь. Как раз к этому моменту мозг вынесен напрочь, осталось только слепнуть.
Когда впервые смотрела спектакль, настолько была оглушена, что финал (а точнее этот момент со светом) уже сквозь пелену был, второй раз тоже конкретики мало, лишь общее пришибленное состояние, а вот потоооом свет (точнее темнота) отделились, прочувствовались, стали отдельным персонажем, дорисовывающим боль, физическое ощущение как внутри клетка за клеткой отказываются работать. Падающая темнота/меркнущий свет словно ломают внутри все, отрывают по куску, будто ты тоже прикладывался к этой канистре.

Очень точное определение/слово – «заповедник». В спектакле (не только октябрьском, вообще) мне никак не удается дойти до конкретной формулировки мира. Ведь там, в палате (~заповеднике), свой мир, со своими правилами и законами. Придумала такое определение: группа людей в рамках отдельно взятой платы пытается играть в игру под названием «Щи». Ведь абсурд, который они несут имеет за собой очень точные и ясные цели/порывы, которые пресекаются врачами. Расшифровать их – задачка та еще. И, наверное, слово «заповедник» самое точное (во всяком случае пока не придумаю свое слово )))

Жаль, что Вальпургия редкий спектакль (как и с Д-Трипом) хочется проглотить целиком и не успеваешь посмаковать, отследить какие-то линии, сложить слова с событиями, или намерениями. Там ведь много намерений вроде переименования улиц или кр.алк.напов. Не всегда удается почувствовать вкус ерофеевского слова, а он чрезвычайно интересный. Они словно уходят в иную реальность (а место обитания, т.е. палата позволяет это сделать без напряга, списать все на болезнь), где слова и чувства точнее характеризуют происходящее.
----
Интересно, а получится ли провести определенную градацию/ распределение. Каждый персонаж ведь составляющая какой-то одной картинки. Спектакль редко идет (а до изучения матчасти руки пока не дошли), и картинка не особо составилась, тем не менее...

Первые Гуревич и Прохоров. Они четко отделяют свои «маски», состоящие из пятистопных ямбов и судебных процессов. При этом, надевая, маску преследуют какие-то свои цели, сказать определенную правду, отделить мишуру, оставив сухой остаток. А таковым, порой, действительно является знание того, что винную посуду лучше сдавать на улице Розы Люксембург. Водка для них получается неким сознательным что ли уходом от реальности.

Пашка – в какой-то степени «заместитель» Прохорова. Комсорг отстоит от Прохорова буквально на шаг. У него все слова-маски превратились по большей части в улыбку. Улыбается, дурит, а после стакана выдает подградусные, но тирады схожие с тем, что говорит Прохоров. Например, переименование этикеток (~переименование улиц). Ведь они предлагают более точные названия, с определенным содержанием/смыслом.
Контр-адмирал Михалыч, примерно рядом Комсоргом. В нем чуть больше «дури» (может, лечили чуть дольше) с его лозунгами и приторможенными реакциями во время суда (кстати после Мамбы судить планировалось кажется Пашку). А после стакана становится человеком, с теми же лозунгами, но более... человечными, направленными внутрь что ли. Не мифические мир, труд, сентябрь, а конкретика – хочу выпучивать глаза и буду. Видать от свободы человеческих желаний его и лечат – мало ли чего хочешь, родина-мать не позволяет.
Эти двое Пашка и Михалыч так или иначе помнят о мире от которого их лечат, хотя «преобразуют»/«воздействуют»/говорят о нем сумбурно, но при этом с некой «претензией», указывая на то, что хотели бы изменить.

Дальше назову Колю-эстонца и Вову. Они не пытаются ничего менять/указывать на то, что нужно поменять, они просто пересказывают жизнь такой (причем, как и у остальных часть слов у них выпадает и чего хотел сказать – поди догадайся) какой они ее видели, попутно порой дают оценку что-то вроде хорошо/плохо. А видели они жизнь так же как Гуревич, Прохоров и др. Но если те «действуют» (условно, конечно), то эти созерцатели. Они перебирают свои знания/воспоминания о мире за пределами заповедника. Вова – в силу возраста, Кола в силу...национальности. Вот ему сказали, что он эстонец и он честно носит эту предложенную «маску». И, поскольку, он иностранец он интересуется «а как у вас» и предлагает улучшенный вариант.

Дальше идет отрыв от реальности.
Стасик-Цветовод – это Прохоров, полностью отказавшийся от «слов» и ушедший в оранжерейные образы. Он раскладывает цветы с подтекстом покруче «Фауст» Гете. Он буквально в руки всучивает цветок, и это ничем не отличается от цветов Офелии – возьмите и не только для памятливости, придет время поймешь.

Дальше, не знаю, в каком порядке Леха, Сережа, Витенька (на самом деле как вплести сюда Леху, Сережу и Витеньку пока не придумала, но думается, что это вопрос времени и пары спектаклей)))
Леха, Сережа и Витенька они несколько отдельно. Там ведь накладывается еще и болезнь и с этим мне пока разобраться сложнее.
В Сереже остро живет боль за маму и определенными ужасными событиями, повлиявшими на него. Тем не менее, он ведет записи и придумывает подходящие варианты миропреобразования. Вряд ли это веяния лидеров третьей палаты на него так повлияли. Свое что-то было, наверняка было, в той другой жизни до заповедника.
Витенька - это либо Хохуля (только тот выпал в молчание, а этот зациклился на поедании), либо Алеха (Алеха своим методом борется с миром, а Витенька своим, то есть, поедая его)
Алеха не выдумывает никаких планов по изменению мира, он просто борется со «злом» (то, что ему кажется неправильным,... дискомфортным для него. Он весьма чувствительный «инструмент», тонко отражающий происходящее. Такой светлый мальчишка, причем сделает пакость (и преотлично знает, что сделал пакость), но глаза покрупнее и поневиннее: «а что такого я сделал? На меня обижаться нельзя» (ага как в «Шанели» что на нас обижаться мы же бабушки. Отмазка на все времена). Когда этот мальчишка, уже превысивший дозу руками ощупывает пространство, продолжает идти, двигаться, а не забиться где-нибудь в углу (хотя, наверное, это было бы логичнее для него), становится, мягко говоря, не по себе.

Ряд завершает Хохуля. Он своеобразная «точка» любого из персонажей. Если у любого из них отнимут их «шесть-шесть» (цветы в оранжерее, еду и т.п.) и не исключено, что они выпадут на границу. А Хохуля именно на границе, видимо уже этого заповедника, когда и слова лишние. Хотя он ведь тоже много о чем говорит ))) Следит за происходящим может даже соглашаясь или нет, или даже договаривая, а потом выпадает в какой-то свой монолог, отчеркивая/одергивая себя характерным движением кисти. Раньше мне казалось это некой игрой, ну вот стоит играется пальцами, а теперь думаю, что нет – это вариант языка на который он перешел, после кражи
---