Я рада, правда, рада, что спектакль понравился. С другой стороны ведь у каждого спектакля будут свои зрители (штампованные фразы, не люблю, но сейчас именно они лезут в голову). Так вот будут зрители, будут аплодисменты, будут цветы... Просто... не знаю как дальше, но сейчас это не мой это спектакль. Признаюсь, мне было безумно сложно высидеть все эти три часа (первый акт порядка двух часов, по программке 1,50, но кажется, он оказался дольше, второй акт – 40 минут). Не так много со мной случалось юго-западных премьер, хотя наверно в этом случае правильнее сказать – первых показов. "Бабочки" на негнущихся ногах, совершенно картонный "Дракон", но сегодня было особенно трудно, а после спектакля – пустота. Кроме страшного "терпеть" от Заречной, по сути ничего не осталось. Очень много Аркадиной, непонятная трагедия Треплева, которая заключалась в хмуром молчании причины которого для меня пока загадка  (не знаю почему он запутался в занавеске, в смысле застрелился-утопился – любовь? Непризнанность? Что-то еще? Даже попытки довести до точки не было, имхо). В общем как обычно сочетание плюсов и минусов, но имхо, минусов оказалось гораздо больше. И, как обычно, надеемся на лучшее...

Спонсор спектакля – полиэтиленовый завод... а если серьезно вот такие вот «новые формы» - песТня для фотографов. В спектакле Тригорина Нина и Автор вдвоем бегают держа в руках длинный шлейф из тонкого полиэтилена, который меняет пространство, разрезает, деформирует. Эти два шлейфа переплетаются, опутывают ее и вот тогда – люди, львы, орлы и прочее... В начале второго акта все персонажи с такими же шлейфами, кружатся, переплетаются (конечно не до такой степени, но если этот условный хаос продолжить, то не хватает совсем не много до того «бардака», который происходит в финале «Щей», до потопа). Так вот все кружится, летает... сценографично и очччень красиво. Вообще много красивых сцен, хотя бы тоже начало, где Заречная и Треплев сидят рядом и их руки переплетаются-играют.

Нина Заречная ... в самом начале, не признала ... У Заречной и Треплева в начале одинаковые... как подобные вещи называются не знаю... длинное х/б типа платье (все-таки не балахон это, я бы скорее Тригоринский широкий пиджак, что был в финале балахоном назвала, а эти именно платья, так как они облегают по фигуре, а не «мешком» висят) с воротом, таким длинным что его можно на голову натянуть, как капюшон, и он и она это носят с брюками, но у него на поясе черный платок завязан. В общем эти наряды в начале здорово выбиваются из общего вида, сразу понятно – вот они новые формы, ну пока не в искусстве, а только во внешнем виде, искусство будет потом. Так вот... в полутьме, в этом туалете, лица не видно, невысокая девушка, двигается легко-легко, словно летит... Это явно Заречная, но позвольте, в программке написано – Карина Дымонт, а это явно не она. В общем не признала она... она играет спектакль, демонстрирует новые формы (о самих формах выскажусь потом), полиэтилен кружится (звучит не хорошо, но все что касаются летающего полиэтилена, все говорю только в положительном смысле)). И вот те самые люди, львы, орлы и пингвины (атмосфэру Белякович умеет нагнести). Итак, все кружится, Заречная превращается в мировую душу, ее полностью опутывает полиэтилен (в смысле материя мироздания)... тут спектакль обрывается... Аркадина возмущается, Треплев с диким криком убегает, из этого полиэтилена вылезает совершеннейшая девчонка (она там полностью запутанная в нем) – «я так понимаю продолжения не будет? Можно я выйду?» Весь пафос слетел, есть только глаза распахнутые на мир, есть робость и нерешительность, есть смущение перед беллетристом, есть желание услышать одобрение «гениальной актрисы», а потом даже лишний раз коснуться ее руки... В конце это живой труп, молодая девушка, которая за пару лет сгорела. И одно ее «терпеть» и «осознавать, что плохо», дорогого стоят. Больно ее слушать, очень. Распахнутые ладони – «чайка» в них все что было и чего не будет... (имхо, этот жест переходит в руки Трепелева, но у Матошина он пока не «сыграл», не забрал он у нее с рук эту «чайку» в которую она вложила свое «терпеть»)
Маша (Илона Барышева)... Глядя на нее я буду верить в талант Треплева, она любит его, его работы, его голос. Она смотрит на него во все глаза, но он не видит. Когда он рассказывает о возвращении Заречной (или чем-то еще), она, закрыв глаза, слушает его голос и любит каждой клеточкой. Резко смеется, пьет и любит. Она угасает, тяжесть ее существования ощущается физически. Она жестоко стегает себя - «Марье родства не помнящей...». Маша снисходительно смотрит на Медведенко (Константин Курочкин), но потом, после замужества, он для нее уже даже не мебель – звук, сопровождающий ее по жизни. А этот «звук» смешной, маленький человек, учитель, который постоянно проявляется со своими «грандиозными» проблемами и скромными желаниями. Земля круглая и он это знает, но от этого ни горячо, ни холодно и всех учительских проблем не решает, а проблемы эти бесконечны (думается, обещание роли здесь серьезное). Шамраев (Валерий Афанасьев)... управляющий и его «фронт работы и забот» не просто видишь, а чувствуешь – хомуты, лошади... Это настолько глобально, все требует глаз да глаз, и у него все под контролем, даже оставшийся полиэтиленчик аккуратненько отнес в сторонку – в хозяйстве пригодится. Афанасьев все делает легко, играючи, где-то передергивая, но красиво и вмеру. Несмотря на некоторую вольность в словах, хозяйство он ведет твердой рукой (а уж когда речь заходит о хомутах, здесь даже перечить не могИ), но при этом легко, с душой и настроением (история про нижнее «до» - песТня). Дорн (Алексей Ванин)... местный, извините, бабник, простите Дон Жуан. Пилюлькин всех лечил касторкой, этот валериановыми каплями, да и то для проформы, чтобы вовремя слинять от разговору, или подрулить к дамочке. Ведь в нескольких фразах и редких «сольных» выступлениях умудрился сначала запорошить глаза – старик, ничего не надо, акушер, кхе-кхе, чуть ли не песок сыплется, а потом, он едко подстегивает Сорина, который ударяется в воспоминания о похождениях, и, отхлебнув, чего-то горячительного (наверно валериановых капель) из трости, которая оказалась с откручивающейся ручкой, встрепенувшись, в танце пошел пара-па-ба-бам-пара-па-ба-бам-пара-по-бабам.
Этих персонажей видно, о них хочется говорить, они запоминаются, но во всех трех часах их мало. Да, они играли в «Чайке» раньше, но, тот же Медведенко на новенького. Остальные персонажи, как то Аркадина, Треплев, Тригорин (пожалуй, Тригорин, в меньшей степени, просто для меня такой безвольный и бесхарактерный подкаблучник Тригорин совершенно не интересен, красивая картинка в спектакле, но не более)... может быть со временем они смогут что-то рассказать целостное... рано еще.

пока так
После всего что случалось, остро хочется договориться на берегу. Итак, заранее предупреждаю, все нижеследующее не в пользу спектакля, не «за» спектакль. Спектакль мне в целом не понравился. Возможно это первый показ, возможно «а», возможно «b», возможно «c», еще рано и прочее, прочее, прочее...

«Чайка» первый показ... 30 мая 2009
Надеяться на лучшее или нет... вот в чем, прости господи, вопрос... хм... риторический, а все это - издевательство (все те, кто пытался вытащить это издевательство сегодня, вряд ли согласятся также тащить его дальше, впрочем кто знает...). Премьеры были всякие, но чтобы такое, когда глаза деть просто некуда, а время от времени проявляющиеся Барышева, Афанасьев, Ванин, Дымонт, Курочкин (вспоминая их, понимаю, что хочу увидеть вновь, столько мелочей, нюансов, игры, оттенков, характеров, но этих персонажей очень мало в спектакле, хотя в отведенные им полчаса.. ну минут сорок в сумме они оставили глубокий отпечаток о себе) -  какой-то луч света в беспросветной... тьме, и сразу осознаешь, что умрешь быстро и безболезненно. Ибо смерть неизбежна это очевидно. Хотя вот опять Аркадина, Треплев... и осознаешь, что легкой смерти не избежать... смерть была мучительной.

Похоже, что треплевские новые формы... новые формы это то, как играет Матошин в «Дракуле», это совершенно «талантливые» подскоки Генриха в «Драконе», это ужимки Фабрицио в «Шутке», это наигранный пафос Клавдия. БОльшая часть набора из этих новых форм была выдана в начале. Начало спектакля воспринимать оказалось очень сложно. Заречная, вроде как влюбленная в Треплева, играет на его волне, копирует его движения и манеру говорить, потом появляются еще персонажи (помню пару Медведенко-Маша, но была еще и третья) и разговаривают в том же ключе и манере. В общем начало спектакля – это такой большой прообраз, прости господи, «новых форм». Желание уйти все возрастает и вот, наконец, появляются людиииии – все персонажи поют песню, в толпе три (иногда две) гитары и, наконец, возвращаемся к «старым формам» и близится трепелевский спектакль. Начало второго акта, все персонажи тоже уходят в новые формы, Дорн один в один копирует Треплева (или правильнее здесь сказать Матошина), так что вопроса но новых формах не возникает.
Треплев (Алексей Матошин)... не знаю чего хотел этот персонаж, чего добивался, в конце запутался в полотнище (по идее, либо утопился в пруду, либо погиб под обломками театра), но он даже не начал строить этот театр. Ходил, хмурился, кричал. Какой потрясающий монолог у Треплева в начале, там текст загляденье про театр, формы (в этом тексте вспомнился Ральф Нагретдинова из «Бабочек», который потрясающе говорит про новые формы и внутреннее зрение, которое предполагает театр, здесь ... ну грубо говоря тоже самое. Не по содержанию, по подаче, но Матошин съедает все слова, весь текст, ну будем надеяться, что пока...). Трагедия в жизни Треплева... ну не горел он так новыми формами, не любил он, чтобы потом застрелиться. Вообще не знаю почему он решил умереть, хоть бы намек на причину. Так вот... трагедия, и здесь Треплев произносит слова так словно только вчера научился говорить... не мое определение, но с позволения, заберу его – какой-то биоробот, ни дать, ни взять. Второй акт длится 40 минут только потому что между словами (даже не фразами) Треплева секунд по пять не меньше, а то и больше. Все она – высокая трагедия в новых формах. Треплев говорит о Заречной, о ее неудачах, завываниях, резких жестах, и моментах, когда она удачно вскрикивала - произносит текст в «новой форме» и сразу возникает вопрос – а ты сейчас чего делаешь, ибо момент точно неудачный? (Белякович – шутник!).

Не знаю о ком этот спектакль. О Заречной? Тогда слишком много сцен Аркадиной и Треплева. Об Аркадиной? Вся ее игра заключалась в смене туалетов (три костюма точно, может даже четыре). Красиво, кто бы спорил, но, а дальше, простите, что? Завывания и резкие вскрикивания с удачными моментами? О Треплеве? Тригорин... с ним все просто – писатель, порхающий, добившийся, половину первого акта молчащий и только бросающий многозначительные взгляды (красиво), уставший от всего и вдруг девушку увидел (седина в бороду..., вот остался бы на неделю в деревне, как Аркадина предложила позже, перебесился бы и все было бы путем и девочка бы может так не сбилась бы). Монолог о том, что все надоело, надоело писать, а хочется жить получился здорово (ну с поправкой на первый показ, но это во всем и у всех... почти), а потом... потом выясняется что это «хвостик» Аркадиной, даже возникает сомнение в таланте. Да, он пишет, и видимо много, но так ли это талантливо, во имя него Заречная, вырезает свое сердце – если понадобится жизнь, приди и возьми. Аркадина быстро строит Тригорина, и уже он косится на нее и робко пытается говорить – поедем, останемся на несколько дней. Он талантлив, или он известен только потому что она упорно играет его произведения и говорит о том, что работы его талантливы. Имхо, второе.
*****

UPD. Сохранились - колесЫ-клумбы, подсвеченные изнутри, одетые колонны, справа в нише пруд. Костюмы во многом, но с некоторыми нюансами, как то новая шляпа, сохранились (Дорн, Сорин, Шамраев). Абсолютно новые - Аркадина, Треплев (так и не разделся за весь спектакль), Нина, Тригорин. Маша весь спектакль проходила в брюках и жилете, с черной косынкой на голове, повязанной назад (или это шапочка, но не суть), мне почему-то казалось, что к концу спектакля она переоденется вся в черное, с другой стороны она действительно переоделась, но внутренне.
Фото прежнего спектакля Евгения Люлюкина

Отредактировано rrr_may (2009-10-05 01:56:44)

на странице спектакля на оф.сайте появились фотографии к спектаклю

Отредактировано rrr_may (2009-06-10 09:52:55)

Очень понравилось. Конечно это далеко не комедия, это в буквальном смысле трагедия, причём трагедия настоящая. Сколько сейчас таких людей живущих вот так, мучаясь, страдая. Сейчас это современно, это нужно! Как ясчастлива, то вчра посмотрела "Чайку". Спасибо актёрам, спасибо гениальному режиссёру. Всё живо, есть "живые роли". Это наверное то, что я ожидала, прочитав "Чайку", представляя её.

22.04.2010

У меня не осталось после спектакля готовых формул, чтобы составить «сочинение» – о чем «Чайка». Что необычно, как правило, пусть приблизительно пусть в зависимости от того, как сложится спектакль, но ты можешь описать, то, что явилось для тебя основной мыслью, то, что из сказанного и сыгранного понял конкретно ты. С «Чайкой» как-то иначе, после нее не остается этого знания – о чем спектакль. Все сводится скорее к отношениям внутри спектакля. Наверное, следует сделать вывод, что спектакль о людях. Но ведь, по сути, любой спектакль, так или иначе, о них.

При легких, светлых одеждах дачников в спектакле не было и привкуса солнца, вместо него там было старое озеро и развевающаяся рваная занавеса на скелете летнего театра. Словно весь спектакль жил преддверием чего-то ужасного, сплошным висящим ружьем, предвосхищающим последний выстрел. В спектакле даже присутствует «страшная» музыка, как бывает в фильмах ужасов. Когда, слыша тревожную мелодию, повинуясь условному рефлексу, догадываешься – случится нечто страшное.

Здесь много героев с нераскрытыми, как раковины историями и героев с жизнями,  рассказанными предельно полно в каких-то двух словах.
Сорин, не доживший и жаждущий жизни, тянущейся к молодым в которых этой жизни должно быть много, к племяннику, к Заречной. Кажется, одного этого достаточно, чтоб узнать в нем давнего, пусть и забытого на время, знакомого. И Дорн, которому хорошо самому по себе, единственный кому хорошо с собой, пусть не счастливо, но и недурственно. Обычно, когда люди не жалеют о прошлом вслух это признак того, что что-то их все таки гложет у доктора это самоподтверждение не звучит как упрек своему прошлому. И все таки Дорн недорассказанный герой. Умолчавший о причине, по которой ему так близки пьесы Треплева, идея мировой души и толпа в Генуе.

Здесь много героев с историями, казалась бы предельно простыми, но тянущими их, потому что это они, за собой, в воронку круговорота.
Треплев, удачно переводящий абстракции во взаимоотношения. Нужны новые формы, иные кумиры и нужно это чтобы обратить на себя внимание небезразличных ему женщин. Право на маленькие и большие перемены, право на творчество равны противостоянию с матерью и потребностью быть замеченным и одобренным ею. Желание и необходимость писать сродни необходимости быть любимым Ниной. Девушки любят победителей? Возможно. Особенно те, которые хотят дотянуться до небес, как Нина. Прорваться  в эти небеса к небожителям, стать одной из них, вырваться из мирской суеты так, словно там, за облаками все «за» и «против» спишут, как после войны. И глядя на них, на Нину и Треплева, кажется, что взрослят нас только горе, обиды,  несчастья, потеря чистоты, утрата мечтаний и смирение, не было бы их - мы были бы вечно молоды.

У Нины есть одна общая черта с Машей, делающая их невыразимо похожими. Обе девушки без сожаления, с упоением ныряют в омут. Птички, поющие свою самую красивую песню бросаясь на шип терновника. Роковая любовь Маши такова не сама по себе, а потому что принадлежит Маше, а у нее иначе быть и не может. В ней сокрыты бури, и то, что прорывается наружу лишь призрак ураганов живущих внутри Маши, а все ее планы найти покой для себя откровенные песочные замки. 
Им никогда не шагать по одной тропинки с Медведенко, и согласия между ними быть не может, потому что даже их несогласие существует в разных областях. У Маши внутри нее самой, а у Медведенко во внешнем, окружающим устройстве, а точенее в неустроенности и неверном порядке в котором он заперт.

Странно выходит - кому мы доверяем свои жизни и насколько это лотерея с крошечной свободой выбора. Нину привлекает Тригорин, как блестящая финтифлюшка первой, попадающаяся на глаза. Он для нее небожитель родом оттуда, куда она стремится, творец… чье неистовое желание творить фальшиво, зато обида на судьбу, предоставившую ему вечно второе место после, к примеру, Толстого или Тургенева, реальна. Так же реально как неодобрение поступков Аркадины и ее отношения к сыну, со стороны окружающих, хотя, казалась бы, они должны боготворить свою хозяйку, но видимо Треплева жалеют больше, и вряд ли по одной лишь причине предчувствия грядущей трагедии.

Возможно, спектакль и без мировой души, но с тоской по отдельным душам.

Отредактировано Lek (2010-05-17 12:28:59)

«Чайка» 18/05/10
Спектакль показался каким-то... нескладным. Сцены сменяют друг друга как-то искусственно что ли. Остается какая-то недоговоренность, хотя сами герои рассказывают о многом.
Хотя, быть может так и должно быть... Театр
В «Сентенции»... уж куда эпизодичнее, но из картинок складывается жизнь. Немножко знакомая, немножко незнакомая, но живая и настоящая. В «Чайке» складывающаяся сказка не живая. Лучше так – не совсем живая (в нее вливается нечто живое от Сорина, немножко от Шамраева, могло еще и от Дорна,... от остальных меньше)... И в какой-то момент понимаешь, что все это – театр, некая условность, которая тем не менее пролезает внутрь человека... новые формы?
Этот спектакль словно окошко через которое подглядываешь за чужим выбором. Этот спектакль я не смогу прожить,  лишь посмотреть со стороны. Что-то знакомое отыщу, но оно в спектакле какое-то гипертрофированное.
Может быть оно и должно быть таким «кукольным» (искусственным, где-то наигранным?)? Чувства персонажей впадают в крайности и «рисуют» только крайность, подчиняя ей все.

Впрочем, правильнее будет разделить
Сорин, Шамраев, Полина Андреевна – условно - живые. В них соединяется боль, ошибки выбора, попытки выкарабкаться из своих ошибок, что-то исправить. Не трудно представить как эти люди вечером на террасе пьют чай или играют в лото.

Остальные – Заречная, Треплев, Маша, Тригорин, теоретически Аркадина – условно неживые. Я не смогу представить их сидящими вечером на террасе, то есть делающих какие-то «дачные» вещи. В них вот этот самый выбор, боль, решение которому подчинено все. У Треплева – это Заречная, у Заречной – слава и театр, у Маши – Треплев, у Тригорина – безволие. Персонаж на 95 процентов (если не больше) состоит из вот этого единственного. Оставшиеся проценты – это жизнь. Влияние этого выбора на его существование.

Посередине оказывается Медведенко. Его боль (слово условно, точнее не подбирается) – учитель и учительское жалование, бедность. И вот он беспрерывно долбит этим. Да, можно начинать копать вглубь, но слова его только о боли – персонаж существует только из этого. Лишь к финалу, когда он начинает говорить о ребенке, Машу пытается увести домой, появляется живое. Как эта самая боль подчинила себе жизнь... распространилась на жизнь. В начале нет, но к финалу, Медведенко легко рисуется в жизненных картинках – по дождю пойдет пешком, уставший, вымокший, чумазый дойдет до дома, но при этом будет благодарить судьбу, что вот так она складывается, покормит ребеночка...

Вот-вот. Не было вообще ощущения жизни. Есть определенное место-пространство в котором существуют персонажи. Несмотря на зелень и очевидные костюмы - место слишком условное. Театр
В общем, не знаю ... Чехов

Не знаю насколько получилось понятно. Но все сказанное не со знаком минус (впрочем, плюса тоже ставить не хочу). При всей этой странности-непривычности оно здорово «бьет», а все «неживые» персонажи... долго пыталась придумать объяснение. Получилось так.
Это люди наизнанку. Ведь в каждом есть что-то, что влияет на мысли-чувства-поступки. Но у «живых» персонажей мы видим все вместе и до той боли можем дойти, заглядывая внутрь. А «неживые» персонажи – чистый оголенный нерв, который электрическим разрядом бьет жизнь, корректируя и выстраивая ее определенным образом. И видя этот нерв... честно говоря, даже пытаться не хочется представить их жизнь. Просто напросто страшно. Да, у каждого (теоретически) жизнь может измениться, но чтобы это случилось чему-то придется сражаться со слишком сильным сгустком боли

Напишите...
У меня есть тема для рассказа.... У каждого из них есть тема и они ждут, даже просят, чтобы ее уложили  в печатные строчки. Может быть чтобы те ошибки больше не совершались.
В одном пространстве-времени соединили очень разных и одновременно очень одинаковых людей. Кто-то из них сумел договориться с жизнью, кто-то ее заковал в кандалы, кто-то взвалил ее на плечи и она раздавила... Впрочем жизнь ли? Или это сами персонажи...
Все хотят счастья, тишины и спокойствия, чтобы греться и не чувствовать даже намека на холод. А меж тем очень зябко...

Аркадина... ее сцены с дикими воплями выдержать сложно. И отчасти я понимаю тех, кто ушел в антракте. Череда сцен несколько нескладная плюс Аркадина. Аркадиной не так чтобы уж очень много, но и немало.
...а вообще в этот раз ее было жаль. Несчастная женщина, которая боится остаться одна. Бегает, властно вопит, чтобы ее заметили и ей подчинялись, изображает гениальную актрису. Ей нужна картинка – наряды, подобие счастья, подобие благополучия, подобие успеха. И все вокруг соглашаются с этой картинкой, хотя мало кто в нее верит.
«Счастье» она себе не слепила, а просто взяла кусок глины и назначила его счастИем. Забавно выглядит, как она сначала пытается хвалить и возвышать Тригорина. В принципе если это делать мягко (ах, как это делает Леди Макбет-Рубан, подбираясь к Макбету, надавливая на слабые точки, мягко по-кошачьи подкрадываясь и поглаживая его словами – хорошо как скажешь так и будет, но возвысится ты хочешь. Как она выделяет это «возвыситься». Хитрющая лиса и такая подведет мужа к любой своей цели и даже как-то страшно за Макбета)... но Аркадина не умеет этого, через некоторое время она переходит к иным базарным интонациям – ты мой!!! – громко и при этом резко зажав руку в кулак – и фик ты вырвешься из этого кулака.

Вроде бы на взводе, а левая рука «мертвая». В «Эдипе» тоже фигня с руками. По глазам бьет нереально
Так смотришь на Аркадину, как она вопит, пытается властвовать и становится ее жаль. Чего она боится? Потерять «источник» славы? Без его рассказов о ней будут ли помнить? Как долго можно жить в такой искусственной картинке? Или остаться одной? Но тут еще меньше понимаю. Проще одной, чем вот так вот на коротком поводке держать тряпичную куклу

Тригорин... в нем неприятная пустота безцельности. Когда-то цель была, быть может такая же как и у Треплева, но эту цель выбита... или точнее сказать разбита кем-то или чем-то...

За Ниной очень больно идти, а за Аркадиной - противно. По мне лучше чернота одиночества и болящая любовь, убивающая, сжигающая. В таком состоянии вряд ли доживешь даже до пятидесяти, но это лучше чем тошнотворная мишура Аркадиной.

Заречная... девушка, пораженная театром в самое сердце. Начало – это что-то невероятное. Резкие движения штампов а-ля Дракула или Фабрицио сгладились. Они не исчезли, но стали мягче – это театр, они увлекают и опутывают пространство. Словно игра в игре. Театр,  который живет в Треплеве,  который живет в Заречной. У них он немного разный, они как две частицы, что создают нечто очень целостное. Сразу очевидно – это театр, они играют в театр, превращая свой разговор в театральный и эта игра доставляет им невероятное удовольствие.
Треплев – это сердце, которое стучит и заставляет кровь бежать по артериям. Заречная – кровь, что бежит по артериям и несет кислород каждой клеточке организма. И эта кровь насыщает и само Сердце кислородом. Замкнутый круг. И когда кровь отказывается поступать в Сердце, оно умирает.
Треплев... кажется, что ему безразлично все окружающее – люди, события, явления. Он любит театр, ищет свой театр. И, кажется, что театр занимает всего его. Его спектакль непривычен для персонажей, потому что это не картинка, это нечто, что пролезает внутрь и задевает. Вот такие они новые формы – щупальца, пролезающие со сцены в каждого и задевающие за живое. В тот или иной момент зрители комментируют, прерывая спектакль, быть может непроизвольно – да, новое, но еще отчасти потому что это новое дергает в них что-то. А оно дергает и дергает потому что этот текст читает Заречная. Она оживляет театр Треплева. Она большАя часть его театра, а театр – это он сам. Она значительная часть его самого и когда она уезжает, он, словно, закрывается от мира, хоть и продолжает писАть для этого самого мира. И понимаешь, что она слишком небезразлична ему, что, быть может и творить он начал благодаря ей и для нее, что без нее нет в нем бурлящей жизни, есть лишь существование, подпитывающееся мыслью о ней.

...

2/10/11
С «Чайкой» получилось сложно. Мало того, что сам спектакль изменился (а это иногда трудно принять. В других спектаклях оказалось проще, в «Чайке» сложнее - персонажи, имеющие определенную тональность вдруг звучат резче, сильнее или выдают совершенно иной звук, а ты к этому не очень готов), так еще и «Чайка» Бутусова, оказывается, не выветрилась и все еще сидит в голове (а та «Чайка» в голову бьет нереально, сложный, многослойный, удивительный спектакль). Наверное, отчасти хотелось увидеть в нашей «Чайке» то, что зацепило в сатириконовской «Чайке». А при желании найти можно все что угодно.

У Бутусова очень понравилась мысль, что Дорн настоящий отец Маши. Поэтому, сегодняшнюю мягкость и доброту Дорна по отношению к Маше (а он не всегда такой, иногда бывает с Машей чрезвычайно резок и груб) очень хотелось списать на то, что он действительно ее отец, который опекает девчонку, придумывает эту глупую «молодость, молодость», чтобы отвлечь ее от резкости Треплева. Как и его мягкость к Полине Андреевне – было когда-то что-то, есть дочь, но он не может согласиться на семью
В нашем спектакле всегда отчетливо разделялось: театр (сюда же беллетристика) и жизнь. Персонажи отчаянно просились на страницы рассказов Тригорина и Треплева (а потом, соответственно все это должно воплотиться на сцене). И существовал некий огонек – «театр». Они все ждали спектакля, им он был интересен по каким-то причинам, что-то в нем хотелось найти.
Сейчас все перемешалось
«Где играть? В театре? Нет в жизни. Вся жизнь – театр»
И опять виноват «Сатирикон» там все переплетается – театр становится жизнью, жизнь театром, что где и в чем отображается порой теряешься. Они тянутся к театру, словно свету, где есть чудо, есть другая жизнь. Всегда театр в «Чайке» был театром, а тут он получился некой аллегорией – синий свет, дверь за которой будет чудо, непременно будет и туда нужно заглянуть – И мостиком становится Заречная. В начале чуть наигранная интонация, как представление о богеме, попытке коснуться и приблизиться. Но спектакль уже говорит о безысходности – нет живых существ, все мертво, душа не рождается, а чахнет и задыхается в пространстве где нет воздуха, где не меняются атомы. Показушница Аркадина, меняющая туалеты и беспрерывно показывающая свое счастье, невероятно далека от театра, возможно, она была когда-то такой же Заречной, ищущей чуда там за волшебной дверцей, ведущей на сцену. Нина, прислушайся к Шамраеву, в бытность свою он не просто бывал в театрах, но и имел к ним какое-то отношение, знает толк в искусстве и очерчивает очень здорово правду от вымысла. Но разве за красивой картинкой перед глазами, за Аркадиной в мехах, услышишь чей-то голос. Изнанка приоткрывается и в разговоре с Тригориным. А может быть у многих профессий подобная изнанка, заставляющая в какой-то момент бежать затравленной лисицей и делать, делать, делать, счастье работы, превращая в рутину и гонку. И уверенность идти в актрисы пошатнулась, но трудно отказаться от окошка манящего счастьем. Она идет в актрисы и все разбивается. Заречная заглянула в это окошко, а ничего не меняется. Мы-то всегда одинаковы и соглашаемся терпеть (...или вынуждены, или привыкаем). Не смогла принять слова Заречной об умении терпеть. Может быть, ошибившись здесь, стоит еще раз сыграть и выбрать другую профессию, попытаться хоть как-то изменить. Если сразу складывать лапки и тащить жизнь волоком, то вообще жить не стоит. Но это если плавать на мелкоте, а если забираться в глубь – любая жизнь – это неси свой крест и веруй, и чернота бывает и шлейф тянется и любовь не вырвешь из сердца и хочется стать статским советником, но не становишься, получаешь, чего не хотел, да в чем-то находим радости, но все больше «жалуемся на жизнь» (и(с) «Парашютиста), она дает не то, чего хотелось бы, груба жизнь – все оно так есть и тут я уже не могу не согласиться с Заречной. Она потеряла веру в чудо и обрушивает на Тригорина всю правду, срывает со столбов ауру, когда-то окутывающую ее (ах, как они в начале с Тригориным парили, две чайки в пространстве вселенной, свобода, бесконечная свобода и счастье, ожидание и вера счастья... груба жизнь), ничего нет, никакой надежды и уходит, неся за собой шлейф жизни, который будет тащить волоком и дальше.
Я бы сказала, что Заречная в финале – это Маша в начале спектакля. На плечах шлейф жизни, тяжелый, в глазах тяжесть и ноша жизни, словно она прожила уже тысячу лет и знает каждую молекулу пространства. Да, такой была Маша, которая попыталась изменить пространство - вышла замуж, но ведь заранее знала, что не вариант, что забыть не удастся и сердце ждет взгляда Треплева, а он проходит и не обращает внимания. Она знала, что он не посмотрит, но все равно горько.

Единственным живым лицом оставался Треплев, а его стремление к новым формам стало стремлением разбить эту ограниченность, уверенность в собственной роли, почувствовать мировую душу и попытаться вздохнуть иначе. Он мучительно пробивается к этим новым формам, ищет, перебирает стекляшки от разбитых бутылок в которых отражается лунный свет. Все было бы не так мучительно и тяжело, если бы она была рядом... Но пока ее нет, однако остается надежда – мысль о Нине, словно путеводная звезда, его луна о которой он думает, которой посвящает свою работу. И это его чудо, мысль и мечта о чуде, возвращается не желая его погубить (наверное, она могла бы выйти замуж, но убивала бы его, как Маша жестоко бьет словами Медведенко, но он другой человек, совсем. И, наверное, Нина знает это, поэтому не посмеет) и несмотря на это губит его, убивая остаток света, тлеющий огонек художника.

Треплев и вовсе получился Гамлетом. Скрученный нерв Треплева очень был похож на нерв недавнего «Гамлета». А началось все с Шекспира. Аркадина вроде бы в шутку, а он ожидает нужного момента и бьет словами резко, высказывает матери все, что он о ней думает, а потом предлагает – мышеловку. Ведь спектакль действительно мышеловка и каждый из слушателей ловится на нее. Спектакль, несмотря на то, что не был принят публикой, запал в их души и заставил что-то сделать. Пусть один шаг, но этот шаг был. Так, Маша решает выйти замуж; Сорин просит у сестры денег для племянника; Дорн чувствует души Наполеона, Шекспира и кого-то еще и после поедет в Геную. Быть может они давно об этом думали, а быть может и спектакль возымел свое действие.
Но все рушится и после перепалки с матерью (-скряга), Треплев на гране (в «Гамлете» к парню как раз в этот момент полного душевного раздрая и непонимания поступков людей, логики поступков пришел Призрак и предложил «игральные» карты, чтобы разыграть партию. Треплеву не повезло)) Призрак не пришел)) Жаль))). Он словно запирает на ключ все чувства и станет работать и добиваться. Муки творчества и мысль о ней, греют изнутри, ее письма у него в памяти каждую минуту (как в «Веронцах» Джулия говорила – клятва верности Протея в ушах моих – и эту клятву было почти слышно (о спектакле в сентябре) так и здесь, строки писем Нины их можно было почувствовать, настолько они были живыми), а снаружи – лед, холодная безразличность дадут ему возможность жить пытается работать...
А финал...безысходность полнейшая. Обычно оставалась хоть какая-то надежда. А тут пусто и холодно. Одинокие персонажи, не слышащие себя, одиноко воющие о своей жизни, упущенных возможностях, волочащие свой шлейф, который временами касается шлейфа соседа, но тут же одергивается и накрывает своего владельца. Они не слышат себя, погружены в свои чувства, свою несчастность, свою игру и не хотят отказываться от своей маски.
Треплев своим спектаклем словно сделал попытку их разбудить. Он говорил о театре и новых формах, но театр его не столько интересовал, сколько новые формы, как способы воздействия, методы, чтобы разбудить все эти уснувшие холодные души. Но гранитная плита, брошенная Ниной, убивает всякую надежду, показывает, что все попытки будут тщетны. Треплев погибает под обломками своего театра, своих надежд если не спасти человека, то дать ему шанс, коснуться чуда, ощутить душу, почувствовать тепло, хотя бы на три часа спектакля...